Рассказы старого бухгалтера о былой жизни, ее радостях и печалях (продолжение)

7. Естественная убыль

Одним из основных источников поддержания экономической самостоятельности магазинов была естественная убыль. Каждый завмаг мог допустить определенную недостачу за счет утруски, усушки и др. естественных факторов недостачи. Но за счет аккуратности в работе и обвеса покупателей эти недостачи с лихвой возмещались. А если у директора еще и "левый товар" был (товары, украденные на производстве и без документов сданные в магазин), то вопросов с недостачами не возникало. Наоборот, боялись излишков.

Любопытно, что все - и богатые, и бедные, хотели всю естественную убыль, официально допустимую недостачу, снять. То есть товары продать с лотка, минуя кассу. А вот сколько можно снять выручки под естественную убыль, знал только бухгалтер этого магазина. Только он. 

Расчет был сложный, ибо каждый товар имел свою норму, а учет был суммовой, огульный. И без сложнейшего расчета сумму недостачи узнать было невозможно. Был на моем веку случай, когда одна аспирантка, не зная практики, предложила установить средний процент естественной убыли, скажем, 0,3 % со всего объема продаж. Дескать, вся огромная бухгалтерская работа на треть сокращается. И даже расчеты привела, что все равно то на то и выходит.

Но, конечно, все бухгалтеры признали ее диссертацию и выводы незаконными. Ведь мы должны все считать до копейки. Да и если вдруг недостача по среднему проценту окажется меньше реальной, то материально ответственное лицо не захочет ее гасить и потребует выполнить все точные расчеты. Следовательно, средний процент ничего не дает. 

Но любопытно, что когда эта наука о средних дошла до материяльщиков, они ухватились за нее. В этом случае им был не нужен бухгалтер. 0,3 % они всегда могли сосчитать с оборота, с каждой продажи. Это был подарок судьбы. В других городах начался переход на средний процент. Но в нашем городе бухгалтеры отстояли свои права.

8. Сверхнормативные потери

Инвентаризация всегда выявляла потери сверх норм - так называемые сверхъестественные потери. Их можно было отнести или за счет завмага, и тогда он должен был их возмещать, или за счет Фуражторга*, то есть за счет государства. И тогда их никто не должен был возмещать.

Ясное дело, что завмаги всегда в этих случаях проявляли интерес к государству. А государство представлял Василий Петрович**.

Они приходили к нему и долго рассказывали, что их вины в недостаче нет, что это объективные условия, и все надо списать за счет Фуражторга. Василий Петрович хмурился, зевал, скучал и подавал получленораздельные звуки, типа: "Ну?", "Почему?", "Когда?" и т.п. Человек терялся, но затем начинал говорить все сначала. Так продолжалось до тех пор, пока посетитель не произносил сакраментальное слово - благодарность. Тут Василий Петрович оживлялся и говорил: "Надо подумать". Завмаг тоже оживлялся и радостный уходил.

Как правило, дело решалось по справедливости.

Примечание:
* Сеть магазинов по торговле кормами для коров и лошадей.
** Главбух Фуражторга (от ред.)

9. Работа с молодежью

Когда присылали студентов из техникумов или институтов, тогда их направляли в киоски, палатки и другую мелкорозничную сеть. В магазине, откуда направляли молодежь, им опытные продавцы отвешивали товар, выписывали накладные, заставляли получателей в них расписываться, помогали погрузить партию на тележку и говорили новоявленным продавцам, по какому адресу следовало эти товары везти, и в какую торговую точку сдавать. Говорили, что на месте будет парень, и он объяснит, что к чему.

На месте, действительно, был парень, и он говорил:

- Ребята, вам отгрузили товары, но в вашей партии уже есть недостача. И если вы будете лопухами, вам уже светит недостача, и никакие ваши учителя вам не помогут.

Студенты пугались. Многие плакали.

Но парень успокаивал и учил: как во время взвешивания товаров подкладывать на весы незаметно палец, как и какую гирю кидать на чашку весов и т. п. Это было очень поучительно. Некоторые так увлекались, что бросали учебу и навсегда переходили на работу в торговлю.

10. Поездка за границу

В послесталинские времена жизнь очень изменилась. Правда, это сейчас видно, как она тогда изменилась. А тогда было малозаметно. "Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии". Во всяком случае, при Хрущеве возникло нечто новое. Пришла в Фуражторг путевка на поездку в ГДР. Умные люди, во главе с директором торга, уклонились от этой чести. Все работой оказались занятыми. А я молодой, растущий товарищ. Вот мне и говорят: "Поезжай!"

Я дурак малоопытный. Обрадовался, даже язык стал учить. Написал на немецком языке автобиографию. Начиналась она впечатляюще: Ich wohne Hkalinenstrasse drei und Wohnung zvei*.

* Я живу на улице Калинина, д. 3, кв. 2.

Рассказал все свое социальное происхождение и перечислил всех своих родственников, которые не были под судом, не были ни на оккупированных территориях, и все они были русскими. Что особенно было тогда важно (после дела врачей).

Но все это не понадобилось. Вызвали меня в райком, на собеседование. Старшие товарищи рассказали мне, что это значит, и я стал к беседе готовиться: все время газеты читал.

Перед походом в райком встал рано утром, послушал радио, наше родное радио, ибо "был обычай на Руси на ночь слушать БиБиСи". Но то на ночь, а тут дело шло о встрече утром и в райкоме. Передачу послушал и по морозцу тронулся. Дорога была дальняя. В ту пору по стенам были расклеены свежие выпуски разных газет. Время у меня было. И я внимательно читал все газеты, которые попадались мне по пути. Так что пришел я подготовленным. 

В коридоре я был один. Подождал. Пришла старая толстая дама лет пятидесяти пяти. Она посмотрела на меня безразличным взглядом, спросила фамилию, кивнула головой и открыла дверь, приглашая меня в кабинет. Я вошел. Длинная темная комната. Единственное окно упирается в стену. Дама, она оказалась инструктором райкома, указала рукой на стул. Я сел. Она включила свет. Он был направлен мне в лицо, а ее лицо где-то виднелось в искусственном тумане.

Очень ленивым голосом она спросила меня, читаю ли я газеты.

- Да, - торжествующе ответил я.

Интересуюсь ли я внутренней политикой Советского Союза, спросила она дальше.

- Конечно, - бодро заявил я.

- Все ли Вы понимаете в ней?

Это был страшный вопрос, я сразу же скис. Если ответить, что понимаю, то выставлю себя слишком умным, умнее райкома, а это нескромно и недостойно человека, которому партия доверяет за границей представлять нашу Родину. Если же сказать, что не понимаю, то возникнет вопрос, что же я тут делаю. Тупик.

Мучительно больно я отвечаю, что думаю, что основное содержание внутренней политики партии понимаю.

- И что же сейчас в этой политике самое главное? - звучит вопрос дамы-инструктора.

И тут я торжествующе заявляю, начитавшись газет:

- Вся страна готовится к проведению пленума ЦК КПСС.

И я жду, что сейчас дама должна броситься мне на шею и зацеловать меня за политическую зрелость.

Ни чуть не бывало.

Совершенно безразличным тоном она спрашивает:

- Какие вопросы будут разбираться на пленуме?

Я называю вопрос.

Она не спорит, но говорит:

- А еще?

Я называю еще, она продолжает:

- А еще?

Каждый следующий вопрос я называл с меньшим темпераментом и с большими сомнениями, ибо она ни разу не сказала мне:

- Правильно.

Каждый ответ мой она выслушивала так, что не поймешь: то ли я говорю правильно, и она не спорит; то ли я все вру, а ей лень меня опровергать.

Наконец, я устал. Выдохся. И на очередное "А еще?" я издал какой-то слабый нечленораздельный звук.

Она выдержала паузу. И потом своим лениво-безразличным бесцветным голосом спрашивает:

- Внешней политикой Советского Союза интересуетесь?

Отвечаю измученным упавшим голосом:

- Да.

- Все понимаете?

Опять этот проклятый вопрос, и за ним следует неясный ответ:

- Думаю, что понимаю.

- Какие же события во внешней политике сейчас происходят?

И тут какая-то неведомая сила давит на меня изнутри. Я медленно инстинктивно начинаю подниматься. Я чувствую, что глаза у меня, устремленные на женщину, загораются каким-то шизофреническим блеском, и из самых глубин моего чрева выскакивает фраза, которой я сам не ждал:

- Только что наше радио принесло страшное известие, зверски убит великий сын конголезского народа - Патрис Лумумба.

И все это я говорю вставая. Теперь эта стерва оказывается в неловком положении. Я-то встал, почтил память прогрессивного политического деятеля, а она сидит.

Вижу, попал в точку.

Она засуетилась, потом вскочила, замахала руками:

- Идите, идите, - вытрескивал ее рот.

Я ушел. В ГДР меня не пустили.